Прислуга - Страница 18

Стараюсь поддержать ее и учу готовить самые простые блюда, потому что хочу, чтоб она научилась, и побыстрее. Понимаете, она должна объяснить своему мужу, почему у толстой коротышки негритянки есть ключи от их дома. Мне нужно, чтобы он знал, почему я каждый день держу в руках его драгоценное серебро и сережки мисс Селии, с рубинами в бог весть сколько карат. Мне необходимо, чтобы он узнал это прежде, чем в один прекрасный день войдет домой и вызовет полицию. Или сэкономит время и разберется с этим делом самостоятельно.

— Берете рульку, наливаете воды побольше, вот так. Теперь зажигаем огонь. Следите, чтобы булькало чуть-чуть, тогда все будет отлично.

Мисс Селия смотрит в кастрюлю, как будто хочет разглядеть будущее.

— Вы счастливы, Минни?

— Почему вы мне задаете такие вопросы?

— Но все же?

— Конечно, счастлива. Вы тоже счастливы. Большой дом, просторный двор, муж о вас заботится. — Я неодобрительно смотрю на мисс Селию, и она, конечно же, это замечает. Потому как не дело, чтоб белые интересовались вашим мнением насчет того, счастливы ли они.

Когда у мисс Селии пригорела фасоль, я постаралась собрать все самообладание, которое, по утверждению моей мамы, у меня отсутствовало с рождения.

— Ничего, — сквозь зубы выдавливаю я. — Мы сделаем еще одну порцию, прежде чем мистер Джонни вернется домой.

На любую другую женщину, у которой я работала, я с удовольствием поворчала бы хоть часок — посмотреть, как ей это понравится. Но мисс Селия глядит на меня своими огромными глазищами, словно я лучшая вещь на свете после баночки лака для волос, — уж лучше бы она помыкала мной, как полагается с прислугой. Я начинаю думать, не связано ли как-то ее лежание в постели целыми днями с тем, что она не рассказывает мистеру Джонни обо мне. Наверное, она замечает подозрение в моих взглядах, потому что однажды, совершенно неожиданно, заявляет:

— Мне часто снятся кошмары, будто мне пришлось вернуться жить в Шугэ-Дитч. Поэтому я так много лежу. — И кивает, торопливо так, будто давно отрепетировала. — Потому что очень плохо сплю ночами.

Улыбаюсь в ответ как дура, будто бы поверила, и продолжаю протирать зеркало.

— Не стоит так стараться. Оставьте несколько разводов.

Вот всегда так — зеркало в разводах, чуток испачканный пол, грязный стакан в мойке или полное мусорное ведро.

— Должно быть правдоподобно, — говорит она, а я ловлю себя на том, что в сотый раз тянусь за этим грязным стаканом, чтоб помыть. Люблю, чтоб было чисто и прибрано.

— Я хотела бы заняться вон тем кустом азалии, — говорит как-то мисс Селия.

Она взяла себе привычку валяться на диване, когда идут мои передачи, и все время вмешиваться. Я включаю «Путеводный свет» уже двадцать четыре года — с тех пор, как мне было десять и я слушала его по маминому радиоприемнику.

Начинается реклама «Дрефта», а мисс Селия уставилась в окно, на чернокожего парня, сгребающего листья. У нее столько азалий, что к весне двор будет точь-в-точь как в «Унесенных ветром». Я не люблю азалии и уж совсем не люблю этот фильм — у них рабство выглядит как грандиозное праздничное чаепитие. На месте Мамушки я посоветовала бы Скарлетт затолкать те зеленые занавески в ее маленькую белую задницу. И самой сшить чертово платье, завлекающее мужиков.

— Думаю, я могла бы заставить эти розы цвести, если их обрезать, — говорит мисс Селия. — Но первым делом я бы подрезала вон ту мимозу.

— А что с ней не так?

Прижимаю утюгом воротничок рубашки мистера Джонни. У меня во дворе и кустика-то не растет, не говоря уж о деревьях.

— Мне не нравятся эти мохнатые цветы. — И отворачивается. — Похожи на маленькие детские головки.

Мне неприятно, когда она так говорит.

— Вы разбираетесь в цветах?

Она вздыхает в ответ:

— Раньше, в Шугэ-Дитч, я любила возиться с цветами. Научилась выращивать их, надеялась, что так смогу победить все это уродство вокруг.

— Ну так вышли бы во двор, — предлагаю я, стараясь, чтобы прозвучало не слишком нервно. — Разомнитесь. Подышите свежим воздухом. («Убирайся отсюда».)

— Нет, — опять вздыхает мисс Селия, — мне нельзя бегать по улице. Я должна сохранять покой.

Меня начинает всерьез раздражать то, что она никогда не выходит из дому, что улыбается, как прислуга, по утрам, как будто это лучшее время дня, что все время торчит перед глазами. Прямо зуд у меня какой-то. Начинается, как только прихожу, а почесаться невозможно. И с каждым днем зудит чуть сильнее.

— Может, вам стоит завести подруг, — советую я. — В городе много женщин вашего возраста.

Она хмурится:

— Я пыталась. Не представляете, сколько раз я звонила этим дамам, спрашивала, не могу ли помочь с организацией Праздника или еще с чем-нибудь, не выходя из дома. Но они так и не перезвонили. Ни одна.

Ответить нечего, потому что меня это не удивляет. С ее-то огромными грудями и волосами цвета «Золотой самородок».

— Ну, походите по магазинам. Купите новые платья. Займитесь чем-нибудь, чем занимаются белые леди, пока прислуга работает по дому.

— Нет, пожалуй, я немного отдохну, — говорит она, и две минуты спустя я слышу, как она поднимается по лестнице в пустующие спальни.

Ветка мимозы стучит в окно, я подпрыгиваю от неожиданности и обжигаю палец. Приходится прикрыть глаза, чтобы унять бешено бьющееся сердце. Осталось девяносто четыре дня этого кошмара. Думаю, я ни минуты больше не выдержу.

— Мам, сделай что-нибудь поесть. Я голодная, — вот что мне заявила вчера вечером моя младшая, Киндра, ей пять лет. Уперла руки в боки и ножку выставила.